Три красных квадрата на черном фоне - Страница 27

К оглавлению

— Это Ренар… Вы не видели, куда пронесли сладкое?

— Ренар… Оценщик?

— Ну да! У Далуайо мне больше всего нравится сладкое.

— Слушайте, я вижу поднос, слева, если вы добудете мне тартинку с лососем, мы провернем сделку.

Она улыбается, мы производим обмен, она просит еще пару бокалов, чтобы запить предыдущие.

— Прекрасная выставка, — говорит она.

— Не знаю, — отвечаю я с полным ртом.

Она хохочет. Мой правый рукав заправлен глубоко в карман. Среди всей этой светской публики это может сойти за легкий снобизм. Такие вот манеры. Она лихорадочно заглатывает один за другим кофейные мини-эклеры, и я пользуюсь этим, чтобы улизнуть. Ренар разговаривает с Деларжем, который еще дымится от злости. На этот раз я описываю в пространстве параболу и оказываюсь перед картиной, висящей ближе всего от них. Помнится, Кост говорила как-то, что все Ренары, из поколения в поколение, были оценщиками, передавая это ремесло от отца к сыну, сколько существуют аукционы. Он устанавливает подлинность, оценивает и продает добрую часть того, что проходит через аукцион Друо. Прелесть что за работа.

Стучи себе молотком, а каждый удар стоит десять тысяч… Жак со всеми своими инструментами отдыхает.

Деларж раздраженно говорит ему что-то вполголоса. Я улавливаю через фразу.

— Он достал меня, понимаешь… два года я готовлю этот Бобур… госзаказ, со всеми вытекающими отсюда проблемами!..

Так, подведем итоги: у Деларжа проблемы с жеребенком, который, как видно, любит побрыкаться. Ренар, еще один чистокровный рысак, но с другого ипподрома, в курсе дела. Что это мне дает? Собственно, ничего. Мне надо успеть прижать маршала, пока его вернисаж не полетел ко всем чертям, выжать из него как можно больше и убраться восвояси. Ренар отходит в сторону Линнеля, самое время приниматься за Деларжа. Я легонько хлопаю его по плечу, он оборачивается и чуть отшатывается назад. Выпивка, как ни странно, облегчила мою задачу.

— Вы меня не знаете, и я не собираюсь долго вам надоедать, я пытался застать вас в галерее, чтобы поговорить кое о чем, относящемся к шестьдесят четвертому году. Салон молодой живописи. Я читал, что вы там были, и вот мне хотелось бы знать…

Он отводит взгляд, щеки его краснеют, как у мальчишки, руки дрожат, как у древнего старца. И он уже мысленно сто раз послал меня ко всем чертям.

— Я не могу… Мне надо еще поговорить тут со многими… я…

— Вы беседовали тогда с одной группой, их было четверо, «Объективисты», вас заинтересовала их работа. Я хотел бы, чтобы вы просто поделились кое-какими воспоминаниями, попробуйте вспомнить…

— Кто-кто? Шестьдесят четвертый, это так давно было… Может быть… Прошло двадцать пять лет… я тогда только начинал… В любом случае я никогда не был ни на Салоне молодой живописи, ни на Парижской биеннале… Ничем не могу быть полезен…

Я пытаюсь удержать его за рукав, но он высвобождается и, ни говоря больше ни слова, ускользает прочь. Возвращается к Линнелю и Ренару. Как только я взглянул в их сторону, они сразу отвели глаза. Кроме Линнеля, который продолжает разглядывать меня с головы до пят, у меня создается мерзкое впечатление, что его глаза останавливаются на запрятанном в карман конце моего правого рукава. Смеется? Возможно… Я не знаю, куда девать глаза, предплечье сводит судорогой, но зато теперь я знаю, что где-то в этой сутолоке кроется то, что Дельмас назвал бы «источником подозрений».

Внезапно я ощущаю себя маленьким, убогим, я боюсь потерять то, что придавало мне силы, — радость от сознания, что я искореняю зло. Все вокруг превосходят меня, тут нет ничего моего: живопись, галстуки, сложные слова, шампанское, рокот всеобщих разглагольствований, благоуханная влажность вялых рукопожатий, страдания на почве великого искусства, его сокровенные конфликты — все это не мое. Я создан для другого: бархатная пыль, молчаливое прикосновение к слоновой кости, тихий стук сталкивающихся шаров, восторги Анджело, запах сигары, старики в подтяжках, голубой мелок и безмятежный вечный огонек в глубине моих глаз. Вот затем, чтобы однажды он зажегся вновь, я и должен остаться еще на какое-то время среди всего этого нелепого пустословия.

Кто-то толкает меня, и, не успев возмутиться, я вижу, как прямо к Деларжу устремляется какая-то девица и встает перед ним. Лица мне не видно, но спина ее выражает дикую решимость. Она громко говорит что-то, и те трое перестают обращать на меня внимание. Вот и отлично. Лицо Деларжа снова перекашивается. Неудачный вечер. Линнель разражается таким хохотом, что все разговоры вокруг них смолкают. Я снова подбираюсь поближе к буфету, чтобы вместе со всеми послушать, в чем там дело.

— Мне нет дела до вашего вернисажа, господин Деларж, но раз уж вас можно застать только здесь…

Что такое? Сколько же нас всего таких — в одинаковом положении?

— Прошу вас, мадемуазель, подыщите другое время для скандала, — говорит Деларж.

— Скандала? Это вы говорите мне о скандале? Моя газета скоро опубликует целую серию материалов о вашем мошенничестве!

— Поосторожнее с инсинуациями, мадемуазель!

— Это не инсинуации, это правда, и я заявляю здесь об этом во всеуслышание!

И, сложив ладони рупором, эта чокнутая завопила на весь зал:

— Господа, тем, кто покупал картины знаменитого кубиста Хуана Альфонсо, пора чесать репу!

— Во как! — выпалил Линнель, согнувшись пополам от смеха.

Деларж мрачно взглянул в его сторону оттолкнул девицу и подал знак стоящим у двери охранникам, которые в ту же секунду примчались на выручку.