Три красных квадрата на черном фоне - Страница 43

Я вырос на их глазах — робкий, внимательный к советам стариков. Все вместе они помогали мне отрабатывать разнообразные удары, каждый — свой коронный. Анджело рассказал мне все, что нужно знать о «накате», когда заставляешь шар делать два дела сразу и он в конце концов окончательно сходит с ума. Рене, специалист по игре «ретро», научил, как сделать, чтобы шар откатился назад, — так, словно он на полном ходу передумал и решил вернуться точнехонько в исходную точку. Бенуа, прозванный «маркизом углов», раскрыл мне все секреты игры от трех бортов. А старина Базиль показал запрещенные приемчики и всякие хитрые штуки: сальто, карамболь, винт — все то, что, в общем-то, ничего не меняет, но всегда вызывает восторг у зрителей.

Все то, что недавно было насмерть раздавлено тонной железа.

Теперь, кроме них, у меня никого нет. Если они закроют перед моим носом двери Академии, то очень скоро передо мной откроются двери тюряги. Это точно. И мне не за что будет обижаться на них: я сбежал от них как вор, а возвращаюсь как убийца. О чем тут говорить?

Мне надо было дождаться официального закрытия — одиннадцати часов. Кафе мне противопоказаны. Единственным подходящим местом в округе показался парк Монсо. Я бы с радостью улегся там на скамейку, но мне надо было выглядеть как можно приличнее — самым незаметным из прогуливающихся, достойным господином, который дышит свежим воздухом, ест сандвич, почитывает воскресную газету и думает, что за сволочь повесила на него убийство. Над последним пунктом я не долго ломал голову. Имя пришло быстро.

Вдали показался человек в синей форме, вежливо обращавшийся к прогуливающимся с просьбой покинуть парк. Не дожидаясь, пока он дойдет до меня, я встал со скамейки и вышел сам. С пяти до одиннадцати я ходил взад и вперед по Елисейским Полям и вокруг площади Звезды. Ноги меня больше не держат. Рене, должно быть, сейчас взялся за свою связку ключей. Он уже разложил шары по ячейкам, объявляя во всеуслышание, что пора закрываться. Анджело спрашивает сам себя, ждет ли его все еще жена, сидя перед телевизором. Бенуа предлагает сыграть по последней. Внизу зеленая вывеска все еще горит. Сердце у меня колотится как бешеное — может быть, это от усталости, может быть, из-за них, которые не ждут меня там, наверху. Я прохожу по кругу, не забывая ни одного светофора, делая крюки, чтобы перейти проезжую часть «по заклепкам». Прежде чем начать восхождение по лестнице, я делаю глубокий вдох. Никогда еще я не поднимался по ней так медленно. Три подростка возбужденно спускаются навстречу мне, удивляясь, что уже темно. На пороге я прислоняюсь лбом к дверному стеклу, чтобы увидеть, начали ли уже гасить свет над столами или еще остается один-два столпа, не желающих отправляться восвояси.

Розовый светильник над столом номер два еще горит. Анджело с бокалом пива в руке смотрит в окно. Рене накрывает столы чехлами. Бенуа играет сам с собой, немного позируя, как в кино, но его ухищрений никто не видит. Обычная атмосфера воскресного вечера. Мне хочется сбежать, чтобы не нарушать их спокойствия. Их размеренности. Может, они меня уже забыли, Если бы я не был объявлен в розыск и за мной не гнались по пятам, я был бы уже далеко. Иногда бывает страшно трудно выполнять собственные решения.

Рене заметил силуэт за дверью. «Закрыто!» — кричит он. Я вхожу. Все трое поднимают на меня головы. Спрятав за спину пустой рукав, я останавливаюсь у первого стола.

Жду.

Анджело крякает.

Рене подыскивает слова.

— Ты?.. В такое время?..

Бенуа идет ко мне, Анджело смеется:

— А-а-а-а, это ты. Помпончик! Мерзавец! Бросиль бедный Помпон, он тут совсем один, беспокоиль…

Ничуть не изменился, итальянская морда! Все-таки есть на этом свете вещи абсолютно неизменные. А Бенуа уже стоит передо мной и щиплет меня за плечо, чтобы убедиться, что я настоящий.

— Антуан, это ты?

— Ага…

— Но если это ты, то куда ж ты пропал?

Он читал газеты? Да нет, это было бы странно, он и спортивные-то через силу покупает.

— Пропал, пропал… Ты что, нас стыдишься? Перешел играть в Клиши? А как же Ланглофф? Он, поди, раз десять звонил…

Троица медленно обступила меня. Если бы они хотели набить мне морду, то действовали бы так же. Мне нечего ответить, нет слов, чтобы объяснить все, что произошло. И я задираю рукав и показываю свой обрубок. Я уже знаю, что этого достаточно.

— Смотрите быстро, сейчас спрячу.

Рене, притворяясь, что ему все нипочем, снова подыскивает слова.

— Это не причина.

Они не решились поцеловать меня. Мы никогда этого не делали. Каждый из них по очереди прижал меня к сердцу. Я, как дурак, сказал, что сейчас разревусь, а они подняли меня на смех.

Что я мог сказать? Ну, рассказал я им о своей работе в галерее. Одно это уже с трудом доходило до их понимания. Такое впечатление, что мы разговаривали на разных языках. Единственный раз, когда Рене соприкасался с живописью, это когда он приклеил скотчем на стену крышку от конфетной коробки с изображением «Клоуна» Бюффе. Бенуа спросил, означает ли «современное» искусство «новое». Что касается Анджело, он нашел, что сейчас самое время уточнить, что «Джоконда» принадлежит Италии, а никак не Лувру. Как объяснить им, что есть люди, готовые убивать друг друга за три красных квадрата на черном фоне или три опрокинутые миски на груде консервных банок? По мере того как я продвигался в своей истории, их скептицизм все рос, и вдруг я понял, как и про что я должен рассказывать. Про руку. Они ведь видели только это. Руку. Я потерял ее, я никогда не смогу больше играть, я хотел найти того, кто это сделал. Все просто. Точка. Остальное — пустая трепотня, болтовня про деньги, как везде.